Глава 10. Папа

Елена Дмитриева

Тысяча девятьсот шестьдесят седьмой год. Мне шесть лет. Первый серьёзный разговор.

— Что ты читаешь?

— Не знаю, папа.

— Тогда не читай. Читай то, что можешь объяснить…

Читала я «Анну Каренину». Мы недавно переехали, и детских книжек в доме не было — они остались на старой квартире. А читать хотелось… Папу совершенно не удивило, что я читаю взрослую книжку. Но он сразу отреагировал на бессмысленность процесса. Так было всегда. Он не делал скидки на возраст и обстоятельства, расстраиваясь и раздражаясь каждый раз, когда я переставала думать. Я расстраивалась и обижалась не меньше, даже плакала. Но старалась, тянулась, пыталась объяснить и… постепенно училась формулировать и думать.

Очень уж хотелось соответствовать. А планку папа задавал высокую, очень высокую.

Этой вот планкой — папиной — я меряю жизнь до сих пор.

Пока я была маленькая, мы жили вместе с бабушкой в старом доме на Новокузнецкой. Там была огромная коммуналка — восемнадцать семей — и кухня размером с небольшой зрительный зал. А в конце коридора — общая ванная, одна на всех… А теперь у меня была своя комната! Папе дали квартиру от НИИ «Полюс», и мы радовались, изучая новое, пахнущее свежей краской, жильё — только наше!

Я стала видеть родителей чаще и понемногу узнавать их. Мне было чем гордиться. Они были очень красивые и весёлые, и всегда занятые чем-то интересным и непонятным…

Мои родители познакомились на репетициях студенческого оркестра МГУ. Они очень любили друг друга, хотя семейная их жизнь не была ровной, как, впрочем, и свойственно творческим людям. Поженившись, они продолжали играть вместе в струнном квартете при ЦДРИ (Центральном доме работников искусств). Папа совмещал научную работу с игрой на альте, мама училась в консерватории по классу виолончели. Иногда они брали меня с собой на репетиции, которые чаще всего происходили бурно. Я сидела тихо, как мышь. Впитывала, слушала музыку и споры…

Теперь могу сказать, что моя профессия выбрана не случайно. Живая музыка родителей, их неравнодушие и увлечённость определили мой дальнейший выбор — я стала пианисткой. До сих пор храню пластинку фирмы «Мелодия» с записанными с их участием струнными квартетами и квинтетами, как самую большую драгоценность.

В моих детских мыслях папа присутствовал постоянно — как высшее и очень непонятное существо. Отрываясь от книг, я всегда видела непрерывное его действие и кипение.

…Вот он собирает заново заводской только что купленный велосипед, и он развивает такую скорость, что мне завидует весь двор.

…Вот мы входим домой, он нажимает кнопку на стене — и раздаётся медленный скрежещущий звук, работает реле — квартира неторопливо выплывает из темноты…

— Работает!

Папа радуется, как ребёнок…

В нашей квартире всегда что-то происходило — мигало, переливалось, гудело — но всё работало… Сейчас, в 2014 году, это не кажется чудом. Но в 1967 мне было страшновато смотреть, как с тихим гудением медленно гаснет свет и зажигаются цветные лампочки…

…Вот, наконец, в нашей жизни настает Время Кино. У папы появилась кинокамера. Мы снимаем фильм! Настоящий! И даже есть название — «Призрак квартиры 23». Папина энергия распространяется и на соседей. Бурлит весь наш новый дом.

Написан сценарий, раздаются роли… И я тоже получаю роль — после долгого и мучительного разговора с папой — он сомневается, что я смогу серьёзно работать… Стараниям моим нет предела — ведь мне уже семь лет!

Я играю дочку Фантомаса. Мама играет жену Фантомаса, так как роль Фантомаса выпала главному режиссёру — папе. История незамысловата. В квартире 23 (там живут наши соседи) появляется призрак. Он устраивает каверзы и быстро исчезает. Его ловят и выбрасывают с балкона (для этого делают чучело из старых тряпок, оно летит вниз, правдоподобно дёргаясь, а папа снимает снизу… ведь оператор — это тоже он!).

Но чудеса продолжаются — Фантомас похитил девочку и пытается ускользнуть — общая паника, ах, ах, кошмар! Всё это понятно из субтитров, так как фильм строится по законам немого чёрно-белого кино. И вот тут настаёт мой звёздный час. Я мирно сплю на папином плече. Папа-Фантомас, в чёрном трико, с чулком на голове и с нарисованной поверх чулка ухмылкой (рисовали маминой помадой), победно потрясая трофеем (мной!), готовится исчезнуть… Но я просыпаюсь и кричу:

— Это же мой папа!..

Репетировали, снимали, переругивались, опять снимали… Потом папа засел за монтаж. Клеилось всё вручную, естественно. И вот — первый просмотр. Это было чудо — настоящий игровой фильм… Получилось!

Я была в это время уже первоклассницей. Вся школа приходила смотреть фильм. На долгие школьные годы ко мне приклеилось прозвище — Фантомаска. Я с гордостью, ничуть не обижаясь, носила это звание…

Шестьдесят восьмой год, первый класс, первые мучения… Я была отличницей поневоле, разрешалось получать только пятёрки. Если я приносила четвёрку, папа реагировал бурно:

— Какой позор! Я отец хорошистки!

Ничего не было для меня страшнее этого слова — хорошистка…

Папа занимался со мной очень своеобразно. Если приходил домой поздно, мог вытащить меня из постели, чтобы проверить уроки. Его не устраивала правильно решённая задача. Он требовал объяснений — каждого шага в решении. Это было мученье — спросонья искать нужные слова. Я начинала плакать, но он был неумолим. Выхода не было — я пыталась объяснить решение. Мы оба постепенно увлекались. Папа показывал варианты, я спорила, подбирая аргументы, забыв обиду и слёзы. Расходились счастливые.

Моё упрямство было не меньше папиного — и я научилась отстаивать своё мнение. Каким-то образом в этих занятиях (нынешние психологи наверняка не одобрили бы ночные бдения!) папа проявлял во мне личность, мне самой незнакомую. Эта личность была неугомонна и любопытна ко всему, что происходило, и успевала в десять раз больше, чем я могла себе представить. Но как тяжело было входить в этот процесс!

Как-то, в начальных ещё классах, я должна была написать сочинение. Быстро исписав пару страниц, я убежала гулять. Папа прочёл и порвал:

— Это отписка, ты не думала.

Началось… Я плакала, переписывала, он рвал листок за листком. Сквозь слёзы ничего не было видно, в голове полная пустота и обида. В какой-то момент через отчаяние появилась новая мысль. Я села писать и, как всегда, увлеклась. Вот этот вариант сочинения — написанный неравнодушным, заинтересованным языком — был принят, несмотря на кучу помарок. В тот вечер папа рассказывал мне о теории относительности и нарастании энтропии. Мне было девять лет...

Когда я стала постарше, пришло понимание огромного и непрерывного папиного труда. Он работал и дома. На рабочем столе всегда лежали листки с начатой научной статьёй и большие толстые тетради — дневники, где вычисления и наброски новых идей мирно соседствовали с выкладками семейного бюджета, анекдотами, стихами, выписками из книг и цитатами. Круг его внимания был огромен. Новые книги, художественные и научные, прочитывались мгновенно — и в дневниках заполнялись всё новые и новые страницы. Приходили ученики и коллеги, мама накрывала стол, но приходилось долго ждать, пока откроется дверь кабинета и, наконец, начнется ужин, который превращался немедленно в выездное заседание научного совета. Ели быстро — и опять работать…

Как он успевал — после напряжённого каждодневного труда — снимать фильмы, проявлять фотографии, проверять мои уроки, играть на альте, писать стихи, вытаскивать семью в воскресенье на природу, мастерить волшебные домашние приборы и ... отслеживать каждый мой шаг, борясь с естественным моим детским нежеланием ворочать мозгами?

Но успевал — и это, и многое другое, не успокаиваясь ни на минуту.

НИИ «Полюс» присутствовал в его жизни настолько, что мы все — мама, бабушка и я — были всегда в курсе того немногого, что он мог рассказать — ведь предприятие было закрытое. Его настроение дома полностью зависело от того, насколько удачно сложился рабочий день, что удалось сегодня сделать. Ни на минуту не покидали его мысли о работе.

Бывало так, что я видела папу усталым, иногда сердитым, вымотанным, но ни разу не заметила равнодушия, успокоенности и безделья. Он был очень требователен к себе — всегда.

Во многом это сформировало мою жизнь и судьбу. До сих пор я, взрослый человек, музыкант, всё сделанное приношу мысленно на папин суд, пытаясь расслышать, что бы он мне сказал, и чувствую, что делаю недостаточно. Так и звучит в ушах его любимое:

— Думай!

Когда у меня появились дети, я увидела папу совсем в другом свете.

— Деда Валя!

Крики восторга, прыжки, суматоха… Каждый его приход был счастьем для внуков. Он включался немедленно в происходящее — входя в подробности их жизни, говоря с ними на одном языке. Дети готовились к его приходу, подтягивались, придумывали что-то интересное, рассказывали ему о школе, о друзьях… Он болтал с ними, играл в компьютер, придумывал настольные игры… Улучив минутку, обнимал меня, спрашивал, чем помочь — и опять к ним, поговорить со старшей, Катенькой, про учёбу и мальчиков, посмотреть её рисунки, попросить спеть и сыграть на рояле Наташеньку (среднюю), засесть в шахматы с младшим — Митенькой.

— …деда Валя, иди сюда! Посмотри, как я могу!

Они ждали его и любили. И становились светлей и лучше, когда он приходил.

Стоя рядом со мной в день папиных похорон, через горе, они впитывали каждое слово прощальных речей — их любимый деда Валя был деятелем, учёным, сделавшим необъятно много для института, для науки, для страны…

Конечно, они знали об этом и раньше, но именно в этот страшный день Наташа, студентка последнего курса психологического университета, приняла решение поступать в аспирантуру. Сейчас она пишет диссертацию.

Катя, старшая — художник, у неё трое детей, но, несмотря на это, она заканчивает второе — юридическое — образование. Её дети Вячеслав, Александра и Андрей — правнуки папы — успели полюбить своего деду Валю так же, как и внуки.

Митя — младший внук, музыкант, юный джазмен, готовится поступать в музыкальный колледж.

В каждом из них я вижу частичку того огня, которым поделился с ними папа.

И опять звучит в ушах папино:

— Думай!

Я стараюсь, я очень стараюсь, папочка.

Мы все принадлежим к огромной семье — твоих любимых учеников.